Том 9. Стихотворения 1928 - Страница 39


К оглавлению

39

Тальников
     в «Красной нови»
            про меня
пишет
   задорно и храбро,
что лиру
       я
         на агит променял,
перо
     променял на швабру.
Что я
     по Европам
        болтался зря,
в стихах
      ни вздохи, ни ахи,
а только
      грублю,
        случайно узря
Шаляпина
     или монахинь.
Растет добродушие
            с ростом бород.
Чего
  обижать
      маленького?!
Хочу не ругаться,
        а, наоборот,
понять
   и простить Тальникова.
Вы молоды, верно,
           сужу по мазкам,
такой
      резвун-шалунишка.
Уроки
   сдаете
      приятным баском
и любите
       с бонной,
           на радость мозгам,
гулять
      в коротких штанишках.
Чему вас учат,
      милый барчук, —
я
   вас
     расспросить хочу.
Успела ли
     бонна
           вам рассказать
(про это —
     и песни поются) —
вы знаете,
     10 лет назад
у нас
     была
     революция.
Лиры
     крыл
     пулемет-обормот,
и, взяв
   лирические манатки,
сбежал Северянин,
            сбежал Бальмонт
и прочие
       фабриканты патоки.
В Европе
       у них
      ни агиток, ни швабр —
чиста
       ажурная строчка без шва.
Одни —
       хореи да ямбы,
туда бы,
      к ним бы,
           да вам бы.
Оставшихся
        жала
           белая рать
и с севера
     и с юга.
Нам
  требовалось переорать
и вьюги,
      и пушки,
        и ругань!
Их стих,
      как девица,
             читай на диване,
как сахар
       за чаем с блюдца, —
а мы
     писали
         против плеваний,
ведь, сволочи —
        все плюются.
Отбившись,
        мы ездим
         по странам по всем,
которые
      в картах наляпаны,
туда,
     где пасутся
          долла́рным посевом
любимые вами —
        Шаляпины.
Не для романсов,
        не для баллад
бросаем
      свои якоря мы —
лощеным ушам
         наш стих грубоват
и рифмы
      будут корявыми.
Не лезем
       мы
         по музеям,
на колизеи глазея.
Мой лозунг —
      одну разглазей-ка
к революции лазейку…
Теперь
   для меня
          равнодушная честь,
что чу́дные
     рифмы рожу я.
Мне
  как бы
     только
        почище уесть,
уесть покрупнее буржуя.
Поэту,
   по-моему,
        слабый плюс
торчать
   у веков на выкате.
Прощайте, Тальников,
            я тороплюсь,
а вы
  без меня чирикайте.
С поэта
   и на поэта
           в галоп
скачите,
   сшибайтесь лоб о лоб.
Но
     скидывайте галоши,
скача
      по стихам, как лошадь.
А так скакать —
          неопрятно:
от вас
   по журналам…
         пятна.

[1928]

Счастье искусств


Бедный,
      бедный Пушкин!
Великосветской тиной
дамам
   в холеные ушки
читал
     стихи
       для гостиной.
Жаль —
      губы.
Дам
 да вон!
Да в губы
        ему бы
да микрофон!
Мусоргский —
         бедный, бедный!
Робки
     звуки роялишек:
концертный зал
          да обеденный
обойдут —
    и ни метра дальше.
Бедный,
      бедный Герцен!
Слабы
   слова красивые.
По радио
        колокол-сердце
расплескивать бы
       ему
         по России!
Человечьей
    отсталости
            жертвы —
радуйтесь
        мысли-громаде!
Вас
 из забытых и мертвых
воскрешает
    нынче
       радио!
Во все
   всехсветные лона
и песня
   и лозунг текут.
Мы
 близки
    ушам миллионов —
бразильцу
    и эскимосу,
            испанцу
             и вотяку.
Долой
   салонов жилье!
Наш день
       прекрасней, чем небыль…
Я счастлив,
       что мы
           живем
в дни
     распеваний по небу

[1928]

Вопль кустаря


Товарищ писатель,
           о себе ори:
«Зарез —
       какие-то выродцы.
Нам
  надоело,
      что мы кустари. —
Хотим
   механизироваться».
Подошло вдохновение —
           писать пора.
Перо в чернильницу —
              пожалте бриться:
кляксой
   на бумагу
        упадает с пера
маринованная
      в чернилах
              мокрица.
39